Меч мертвых [= Знак Сокола ] - Андрей Константинов

«Господине! – хрипло от волнения прозвучал его голос. – Ты ли не видишь, как радею о людях своих и о городе, в столь многих трудах и великих печалях возведённом… Вразуми, Отче Перун: вотще ли тружусь? Процветёт ли сей город, назовётся ли именем знаменитым и грозным при детях наших и внуках?..»

И солнечный луч упал сквозь единственную промоину в облаках, и коснулся священного изваяния, оживив суровый лик Бога Грозы, и дрогнул золотой диск громового знака, уверенно качнувшись:

«ДА!»

«Господине! Станет ли Ладога сестрицей меньшей, послушною под рукой Нового Города моего?..»

И согласно заржали, рванулись, взрыли правыми копытами снег вороные и белые жеребцы, выведенные к святилищу:

«ДА!»

«Господине! Днесь отряжаю я в Ладогу нарочитых слов… Замириться ищу с братом своим Рюриком Нового Города ради… Всё ли исполнят слы мои, как тому быть надлежит?..»

И дохнул ветер небесный, и тронул тяжёлые ветви святого дуба, зиму напролёт не терявшие густого наряда, и принёс к алтарю изжелта-серый лист, выгнутый, как кораблик:

«ДА!»

Вот только поплыл, закружился тот кораблик по озерку крови, меж зыбких островков тающего красного снега, в пеленах пара, точившегося на холоду…

Искра знал: государь князь первым истолковал этот знак, найдя в нём обещание Твердиславовой дружине удачного плавания, и вятшие мужи, стоявшие при молении, с ним согласились. Ибо кто первый жрец Перуну, если не князь?.. Звездочёт ещё раз посмотрел вслед уходившему кораблю. Облака на восходе показались ему очень похожими на те, что застили солнце в день гибели Торгейра. Разрывы совсем ещё зимних туч пламенели холодным малиновым золотом. Когда же сквозь них наконец показалось око Даждьбога, лучезарный огненный щит выглянул воспалённым, мутно-кровавым. Реку в заснеженных берегах облило неживым багрянцем зари, только по мелким волнам пошли гулять тяжёлые свинцовые блики…

Искра содрогнулся от внезапного ужаса. Кровь!.. Жертвенная кровь в алтаре!.. Кораблик в озере крови, беспомощный и хрупкий, словно высохший дубовый листок!.. Уж не предстояло ли тем, кто ныне отправился на нём в Ладогу, своей кровью платить за …

Куда броситься, кого предупредить, да и о чём?.. Искра завертел головой, обшаривая взглядом толпу, и лишь спустя время сообразил, кого ищет: лекарок. Их нигде не было видно. Две женщины скрылись непонятно куда так же неожиданно, как и появились. Молодой Твердятич зябко вздохнул и снова стал смотреть вслед кораблю, высматривая отца и силясь отодвинуть недоброе предчувствие на самые задворки души. Известно же – думай о беде, как раз её и накличешь!..

Глаза у Искры Звездочёта не зря были рысьи. Он увидел, как боярин Твердислав оглянулся и помахал ему. А потом по ветру тонкой кружевной пеленой полетели снежинки, и заволокло даль реки, и больше ничего нельзя было разглядеть.

Прозвище, привезённое Сувором Несмеянычем с датского острова, прилипло крепко. Боярин сам знал, что чадь его заглазно только Щетиной и называла, и не гневался на молодцев. Не такое уж скверное прозвище, если подумать. Да и без толку гневаться на парней, давно уже ставших боярину сыновьями. Вместе и на пир, и на рать, и в дальний поход. Каждого, пока в сопливых ходили, среди боя своим щитом укрывал, а случалось, и тяжкую кнезову десницу отводил от буйных голов, ибо по молодости да во хмелю детинушки порой творили такие чудеса, что только держись. И всякий раз Сувор выговаривал непутёвым прощение, чтобы после, в своём кругу, спустить порты виноватому, да и всыпать отеческой рукою безо всякой пощады…

Зато и любили они своего воеводу так, как не всякие дети любят Родом даденного отца. Боярин знал: любую смерть за него примут, только скажи. Как один пошли за ним посреди глухой зимы обживать дикое и опасное место. Никто не сказался больным, не остался в Ладоге, в родной тёплой избе…

И ведь выстроили городок! Не вовремя заложенный, не в заповеданные сроки возведённый – а ведь игрушечка-детинец над порогами встал!.. Сувор вместе со всеми надрывал жилы, таская и вкапывая брёвна для тына, а ребята скалили зубы: «Вадим, беглый князь, Новый Город какой-то затеял ладить в верховьях, только долго тому городу не простоять: вся удача от него к нам сюда по речке сплыла…»

Сосновые стены золотились свежим деревом на ярком утреннем солнышке, смола выступала каплями мёда. Несколько дней назад совсем по-зимнему подморозило, но ныне земля вспотела опять. Чего доброго, может, уже и не будет больших холодов и густых снегопадов, а впрочем, кто знает! Зима так и простояла гнилая до невозможности, зато забрезжившая весна обещала быть недружной и долгой.

Сувор Несмеяныч сидел на бревне рядом с недостроенной гридницей, отдыхал, накинув на плечи шубу. Пушистый Волчок, совершенно оправившийся от ран, примостился рядом, подмяв ворох сухих стружек и уложив острую морду на хозяйский сапог. Они вместе смотрели, как молодой кметь Лютомир хвастается учёным конём.

Боярин Щетина родился словенином; все его предки чурались конного боя, полагая его осквернением изначальной военной премудрости. Сувор тоже считал это дело вражьей придумкой и собирался когда-нибудь пасть в сражении по-праотечески – пешим, со щитом и мечом, но отнюдь не в седле, как кое-кто ныне повадился. Будь Лютомир словенином, Сувор и ему воспретил бы глумиться над памятью старины (на что нахальный кметь, скорее всего, вспомнил бы ему Крапиву, никаким запретам не подвластную; Сувор вздохнул, вспомнив оставшуюся в Ладоге дочь…). Однако Лютомир был вагиром, да ещё, подобно многим соотчичам Рюрика, возводил свой род к додревнему племени галатов. Каковые галаты, если верить ему, жили в тёплых краях, ходили походами много дальше Царьграда и, главное, разводили несравненных коней.

– Вскачь! Вскачь!.. А теперь ша-а-агом! Ай, умница!.. Ай, красавица!.. А сухарика? Сухарика кто у нас хочет?..

Если по совести, то седовато-рыжая, некрупная, плотная, лопоухая, с белёсыми гривой и хвостом, мохнатая после зимы в холоде, Лютомирова Игреня внешне не выглядела даже просто красивой, куда там несравненной. Боярин Сувор, однако, знал, что смышлёная мордочка кобылицы не была одной видимостью. Молодой варяг в самом деле научил неказистую лошадку премудростям, которых иные не могут добиться и от собаки. Ладожская ребятня, бывало, валила за кметем толпой, наперебой протягивая яблоки и мытые репки: «Дядько Лютомир, ну пускай спляшет!.. Дядько Лютомир, а мы водицы из родника натаскаем…»

То Ладога, там все его знали. А вот охотник-корел, любопытства ради заехавший в городок, недоверчиво кривил губы в светлой шёлковой бороде:

– Лучше посмотри на моего лося, он убьёт твою лошадь одним ударом копыта. Зачем учить её кланяться и кружиться под дудку? Это всё равно не поможет ей проходить через болота и чащи, которые не задержат меня!

На самом деле он, конечно, завидовал. Лютомир тоже чувствовал это и улыбался с напускной скромностью:

– Ты охотник, я воин. Моей лошадке иные умения надобны.

Сувор знал, к чему клонит лукавец. Знал, потому что сам видел, как Лютомир наставлял Крапиву, вздумавшую обучать подобным же штучкам своего серого Шорошку. Им, боярином, когда-то подаренного Шорошку. Кто думать мог, что у горячей, норовистой девки хватит терпения – ан хватило… Крапивушка, доченька…